149. Первые герои

Франсуа Ларош знал, как утешить Брунгильду Шнапс после очередной неудачи, постигшей германскую авиатрису в сражении: он перевёл разговор на историческую тему.

Ровно сто лет назад авиация вышла на арену большой истории. Поэтому то и дело мысли наших пилотов обращались к событиям Первой мировой войны.

— Странно даже представить себе, что тогда дирижабли рассматривались как серьёзные конкуренты самолётам, — произнёс Франсуа Ларош, покосившись на свою спутницу.

Брунгильда сразу оживилась:

— Любопытно, что в те годы «авиация» противопоставлялась «воздухоплаванию», причём последнему отдавалось предпочтение.

— Вон идёт младший лейтенант Вася, — Ларош показал рукой на товарища Васю, который действительно шагал весьма бодро — после вдохновляющей встречи с Зинаидой Афанасьевной. — Он должен кое-что знать об этом.

— Разве? — Брунгильда Шнапс выразила лёгкое недоверие к историческим познаниям Васи.

Но Вася приятно разочаровал её.

— Дирижабли? — Он расхохотался. — Сейчас это, конечно, курьёз, но тогда… Воспоминания участников событий оставили след классической ревности, которая так свойственна военным. Авиаторы не без яда называли «воздухоплавание» «злостным конкурентом авиации» и «излюбленным детищем петербургских верхов».

— В прошлый раз мы уже упоминали, что на войну было призвано всего четыре русских дирижабля, — напомнила Брунгильда.

— Да, и все они были куплены незадолго до войны, — кивнул Вася. — Их называли «боеспособными». Остальные, числом одиннадцать, «небоеспособные», держали на складах. «Боеспособные» совершили боевые вылеты, но о результатах в сводках не упоминалось. Они опирались на свои базы в глубочайшем тылу оперативных зон русских войск, которые действовали в Галиции и Восточной Пруссии. Бомбить крепости Перемышль и Кёнигсберг, а также железнодорожные узлы в тылу противника дирижабли не могли. А вот аэропланы занялись как раз этим — уже осенью четырнадцатого.

— А разведка? — намекнул Ларош.

— Для эффективной разведки нужна непосредственная связь со штабами, а её дирижабли не имели, — ответил Вася. — Увлечение дирижаблями — это исключительно немецкое влияние на русские умы.

Младший лейтенант посмотрел на Брунгильду и хмыкнул:

— Ничего личного, фройляйн, но ведь известно, что германские «Цеппелины» буквально загипнотизировали тех, кто командовал русскими вооруженными силами. Однако сами «Цеппелины», по большому счёту, себя не оправдали. Один из них пытался бомбить приграничное местечко Млава пятнадцатого августа — и был сбит русской артиллерией. А другой совершал разведку между Калишом и Лодзью — двадцать четвёртого августа — и тоже был сбит русскими. Вроде как на том страшные «Цеппелины» завершили работу в русском тылу.

— Так и русские дирижабли недолго летали, — парировала Брунгильда. — Во время отхода русских войск в пятнадцатом воздухоплавательные базы и крепости попали в руки противников.

— Вот и слава богу, — выдохнул Ларош. — Куда интереснее следить за карьерой аэропланов.

— Согласен, — кивнул Вася. — Однако же нужно учитывать, как в общем мешало увлечение дирижаблями развитию, скажем так, нормальной авиации. Генерал Кованько, например, тридцать лет отдал воздухоплаванию. Ижорский завод был загружен его заказами. Впрочем, следует заметить, что даже, казалось бы, фанатичные «воздухоплаватели» в конце концов признали преимущества авиации. В их числе, кстати, оба сына генерала Кованько, его зять Нижевский, бывший пилот-дирижаблист, ещё некоторые «воздухоплаватели», такие как Горшков и Руднев, — все они вступили в число авиаторов. Они понимали, за кем будущее. Умным было решение перевести бывших дирижаблистов на большие бомбардировщики — «Муромцы».

— К чему же в таком случае вся эта пресловутая «ревность»? — поинтересовался Ларош. — Аэропланы же победили!

— А к тому, — со вздохом отвечал Вася, — что энтузиасты воздухоплавания наметили широчайшую программу развития русского дирижаблестроения ещё в десятом году. И эта программа сожрала огромные кредиты. Поглотила множество специалистов: техников, конструкторов. А ведь все эти люди могли делом заниматься, а не утопию кормить! Перед самой войной, например, воздухоплаватели представили в Думу грандиозный план, который предусматривал создание к семнадцатому году трёх воздухоплавательных дивизий.

— Чего? — не выдержал Ларош.

— Не ослышались, дружище: дивизий! Общим числом в тридцать боевых дирижаблей. Представляете?

— А что же авиация? — удивилась Брунгильда. — Мы ведь знаем о существовании замечательных авиационных школ в России, о пилотах-новаторах, таких как Нестеров…

— О, — отозвался Вася и скорчил ироническую физиономию. — Ну конечно, у нас всё это было. Имелся даже роскошный общий план организации воздухоплавания и авиации, от первого марта тринадцатого года. Предполагалось создание по одному авиационному отряду на каждый корпус армии. Задача такого отряда — разведка. Плюс формирование авиационных отрядов особого назначения для крупных соединений конницы. А конницы в России было много. Ну и, наконец, формирование крепостных авиационных отрядов. Всего — шестьдесят три отряда, в каждом — четыре офицера и два солдата-лётчика…

— У меня оставалось стойкое впечатление, что все лётчики носили офицерское звание, — перебила Брунгильда.

— Кое-чего не знает даже фройляйн Шнапс, — хмыкнул Вася. — И это немножко льстит моему самолюбию…

Брунгильда трогательно покраснела, а Вася заключил:

— В русской армии были лётчики со званием «солдат», вот так-то. Итак, аэропланов, как нетрудно подсчитать, в каждом отряде шесть. Плюс ещё около тридцати солдат: мотористы, помощники мотористов, обслуга, охрана. План выглядел очень хорошо.

— А на чём летали? — спросил Ларош.

— Было много «Ньюпоров» IV, — объяснил Вася. — Поменьше «Фарманов»: шестнадцатых, двадцатых, двадцать вторых. Два отряда на «Моранах», один на «Депердюссенах», с моторами «Гном» в семьдесят лошадиных сил.

Ларош улыбнулся с довольным видом:

— Все французские.

— Вообще-то их строили на русских заводах: Лебедева, «Дукс», Щетинина, Русско-Балтийском, — ответил Вася. — Но да, по лицензии. Как водится, вечные проблемы с моторами. Запчастей для аэропланов тоже «внезапно» не оказалось.

— Но ведь были русские конструкторы: Гаккель, Сикорский, Григорович… — напомнила Брунгильда.

— И все они либо разорились, либо начали работать на военное ведомство, а военное ведомство «не потянуло». — Вася поморщился, как будто раскусил что-то тухлое. — В те времена в интеллигентных кругах господствовало такое настроение, что, мол, разве в России может быть создано что-то путное? Другое дело — заграница! И если в деле дирижаблестроения всех гипнотизировала Германия, то в области авиации такое же воздействие оказывала Франция.

Ларош пожал плечами:

— Во Франции действительно создавались отличные аппараты.

— Я могу привести пример вопиющего отношения русской общественности тех лет к авиации, — сообщил Вася. — Двенадцатого мая четырнадцатого года собирали пожертвования на воздушный флот. Перед самой войной, заметим. Ну так вот, всего было собрано тридцать три тысячи рублей. Сравним: в Германии — более семи миллионов, во Франции — пять миллионов. А у нас!.. Министерство двора, например, пожертвовало пятьдесят девять копеек, Военное министерство — три рубля сорок четыре копейки, из них один рубль — пожертвование тамошнего дворника. Отношение общественности к самолётам поменяла только война, и то не с первого месяца.

— Давайте разберёмся с русскими авиастроительными заводами, — попросил Франсуа.

Вася кивнул в знак согласия:

— Русско-Балтийский был загружен заказами на корабли «Илья Муромец». Оставались ещё три завода: Лебедева, Щетинина и «Дукс».

— А кустарные производства? — напомнила Брунгильда.

— В начале войны они не получали заказов от военного ведомства, — ответил младший лейтенант. — Едем дальше. Моторы. В России тогда не существовало нормальной автомобильной промышленности, автомобили строил только всё тот же Руссо-Балт. В одиннадцатом году в Риге появился авиационно-моторный завод, но министерство не давало ему заказов, и к началу войны он не мог производить моторы необходимой мощности. В общем, в распоряжении военного ведомства оставался один авиационно-моторный завод в Москве — «Гном», филиал французского. Занимался он сборкой моторов, а запчасти присылали…

— …из Франции, — заключил Франсуа Ларош.

— И, таким образом, с первых дней мобилизации русское правительство обратилось к той же Франции с просьбой — дать как можно больше запчастей, моторов, аэропланов.

— Кстати, как обстояли дела в самой Франции к началу войны? — повернулась к Ларошу Брунгильда.

— Во Франции перед войной преимущественно развивалась частная, в основном спортивная, авиация, — откликнулся Ларош. — Поэтому большинство наших аэропланов отличалось лёгкой конструкцией. Моторы в основном воздушного охлаждения. Хорошие лётные качества наших аэропланов позволили развиться у нас высшему пилотажу. Поэтому, как я полагаю, французское военное ведомство рассчитывало в случае войны именно на спортсменов, на патриотов, владеющих личными самолётами. Вот и не спешило формировать военно-авиационные единицы. Центр управления французской военной авиацией был приписан к инженерно-техническому управлению.

— А сколько самолётов имелось во Франции к началу военных действий? — поинтересовался Вася.

— Около трёхсот семидесяти частных пилотов со своими, соответственно, частными аэропланами, — ответил Ларош. — Аэропланы были самых разных типов, до десятка. Естественно, это сильно затрудняло техническое снабжение. Лётчики-спортсмены не слишком годились для войны, многие даже не умели ориентироваться по карте.

— А вот в Германии, — вступила Брунгильда Шнапс, — авиационный спорт широкого распространения не получил. Главным «клиентом» авиации стало как раз военное ведомство. Отсюда — тенденция к строительству аэропланов с моторами автомобильного типа, с водяным охлаждением. Германские аэропланы были тяжёлыми, они уступали французским в полётных качествах, зато оставались надёжными. И, кстати, германская авиация была к началу войны самой многочисленной — сорок один авиационный отряд. Майор германского генерального штаба фон Бозе говорил так: «Дело полётов на крылатых машинах во Франции и России склонялось к вырождению в воздушную забаву. А мы, немцы, без шумных эффектов, упорно работали над применением самолётов в военных целях».

— Ну знаете! — не выдержал Вася. — Русские, может, долго запрягают, да скоро едут. У нас довольно быстро разобрались, на что способна авиация. И даже консервативное начальство, которое вечно ставит палки в колеса, не помешало бравым русским пилотам…

— Да вы не захлёбывайтесь, Вася, — просто рассказывайте, — засмеялся Ларош.

— Ну хорошо, — Вася немного перевёл дух. — Вот был такой славный лётчик лейтенант Дыбовский. Он летал на «Ньюпоре», который переделал по собственному усмотрению: выбросил кресло наблюдателя и заставил того летать в кабине на животе, выполняя наблюдение, фотографирование и бомбометание через открывающиеся боковые дверцы в корпусе аэроплана. Кстати, летнабом он взял своего брата Бориса. И вот этого Бориса едва не «смыло за борт»: он летал, высунувшись из аэроплана почти до пояса. Порывом ветра его чуть не сбросило на землю. После этого эксперименты Дыбовского были прекращены. Однако сам он, естественно, не угомонился. Отправили его в штаб Юго-Западного фронта в качестве разведчика. В середине августа четырнадцатого года получил он задачу: произвести разведку по маршруту Люблин — Львов — Холм.

— И что? — спросила Брунгильда.

— Можно посмотреть по карте, — ответил Вася. — Если коротко, то маршрут составлен человеком, не имеющим представления о реальных возможностях аэропланов. Дыбовский же такое представление имел и послал в штаб фронта телеграмму: «Выполнить задание не могу, так как маршрут его в два раза превышает район действия моего аэроплана». Все бы упростилось, если бы Дыбовскому разрешили сесть не «дома», а где-нибудь поближе. Но план же составлен в штабе! Оспаривать нельзя. И Дыбовского отправили рядовым лётчиком в отряд в Люблин. А звание разведчика при штабе было почётным, между прочим…

— Почётное, но какое-то неприятное, — заметил Франсуа.

— И вот, кстати, Ларош, о частниках. У нас они тоже имелись, — продолжал младший лейтенант. — Тот же штаб Юго-Западного фронта имел в своем распоряжении штатского пилота по фамилии Васильев. Он поступил добровольцем. Десятого августа вместе с генералом Мартыновым он вылетел на разведку Львова по заданию штаба. Генерал летел наблюдателем.

— А самолёт у него был какой? — заинтересовался французский лётчик.

— «Моран», — ответил Вася. — Мотор был повреждён вражеской шрапнелью. Васильев совершил вынужденную посадку в неприятельском тылу. Они с генералом попали в плен. Сначала условия были сносные, лётчик Васильев писал письма своей сестре, но потом он попытался бежать, причём неудачно, и дальнейшая его судьба неизвестна. Что до генерала, то он три с половиной года пробыл в плену и летом восемнадцатого вернулся в Москву…

— Ладно, Вася, давайте будем объективны, — решительно заявила Брунгильда. — Назовите слабые места русской авиации в первые месяцы войны.

— Без труда, — кивнул младший лейтенант. — Слабый мотор, который не давал возможности набрать безопасную высоту и вообще был ненадёжен, — раз. И ружейный огонь с земли. В августе четырнадцатого, например, так погиб штабс-капитан Грузинов. Он не вернулся с разведки, и скоро доложили, что видели падение русского аэроплана. Опросили свидетелей, нашли останки самолёта и лётчика и установили, что Грузинов был сражён вражеской пулей: пуля угодила ему в сонную артерию, лётчик истёк кровью.

— Обиднее всего попасть под «дружественный огонь», — заметила Брунгильда.

Её собеседники, на собственной шкуре испытавшие это сомнительное «удовольствие», не могли не согласиться.

— И всё-таки в игре это одно, а во время реальных военных действий это могло стоить человеку жизни, — кивнул младший лейтенант Вася. — Хотя и не всегда. Вот знаменитый начальник двадцатого корпусного авиационного отряда есаул Вячеслав Ткачёв попал однажды — это было пятнадцатого августа четырнадцатого года, — в неприятную историю. Хотя теперь она может рассматриваться как курьёзная.

— Есаул? — удивилась Брунгильда.

— Да что такого, в авиации было много бывших кавалеристов, в Германии ведь тоже, — напомнил Вася. — Есаул — казачий чин, соответствует, по тем временам, армейскому капитану. Командовал сотней — сиречь, ротой. В нашем же случае — авиаотрядом.

— Ясно, — кивнула германская авиатриса.

— Ну так вот, вызывают нашего Ткачёва в штаб армии. Нужно доставить срочный пакет начальнику армейской конницы генералу Новикову. Ткачёв безгранично верит в авиацию, но он реалист: моторы паршивые, и хорошо бы продублировать аэроплан ещё и автомобилем. Второй пакет вручают лётчику того же отряда поручику Головатенко и сажают его в автомобиль, а Ткачёв вылетает на «Ньюпоре». Полагаю, у него была «четвёрка», как и у других в отряде. Перед вылетом Ткачёва предупредили: не стоит лететь близко к железнодорожной станции. Там выгружается русская дивизия, могут сбить. Ткачёв бодро заверил, что никто его не собьёт, и поднял самолёт. Шел на пятистах метрах, высматривая: где же разгрузочная станция? Наконец заметил её. Вроде до неё ещё далеко, но по крыльям аэроплана уже застучал «горох» — пули. Ткачёв никак не мог разглядеть стрелявших — под аэропланом тянулся лес. Наконец мотор стал давать перебои. Делать нечего — надо садиться. Куда? Внизу деревья. Ткачёв потянул подбитый аэроплан к той самой железнодорожной станции, откуда исходила главная угроза. Тут бедный «Ньюпор» угодил под прямой обстрел ружейного огня пехоты, не «горох», а прямо-таки шквал. «Ньюпор» сделал крутой разворот и стал заходить на посадку. Выключил мотор. Самолёт снижается. И видит есаул: сбоку площадки уже выстроилась рота солдат.

— Волнительно, — вздохнула Брунгильда.

— Ткачёв вышел из самолёта и стал кричать: «Где офицеры?» Солдаты так ошалели от происходящего, что ответили: «На станции». — «Позвать немедленно!» Пока бегали за офицерами, Ткачёв осмотрел самолёт. Мотор остался цел, а фюзеляж и, главное, крылья — в клочья. Странно ещё, как самого лётчика не убили. Солдаты между тем наблюдали за пилотом и готовы были при малейшем неосторожном движении выстрелить. Храбрый есаул закричал на них: «Даже если бы я был немцем, как вы думаете, — не стыдно ли, вас двести пятьдесят на меня одного!» Наконец явился командир. Он раскрыл тайну: кто стрелял по самолёту из леса: там расположилась на обед русская дивизия. Ткачёв оставил самолёт на станции, сам поехал в эту дивизию, свалился на них как снег на голову и начал орать страшным голосом: «Как могли допустить подобное безобразие? Я должен был доставить срочный пакет! Ваша пехота меня сбила! Почему офицеры не остановили солдат? Почему никто не знает, как опознавать, чей аэроплан летит, наш или немецкий?» «Поговорили» на повышенных тонах об опознавательных знаках… Генерал, на которого орал наш есаул, вытащил приказ по военному ведомству, где «трактовался» вопрос об опознавательных знаках. «Тут говорится, что на крыле вашего аэроплана должен быть круг русских национальных цветов». Ткачёв едва не взорвался от ярости: «У меня и есть круги!»… К ночи он наконец вернулся на своем искалеченном «Ньюпоре» в Люблин, а пакет доставил на автомобиле поручик Головатенко.

— Любопытно, однако, сейчас читать о том, что происходило сто лет назад, — задумчиво проговорила Брунгильда. — Несмотря на все опасности, можно было плюхнуться на измочаленном в клочья самолёте и не пострадать… О многих вещах тогда вообще понятия не имели. Соперничали с дирижаблями, боже мой…

— Сто лет боевого применения авиации, — кивнул Вася. — Это следует осмыслить.

— Герои Великой войны шли впереди всех, — подытожила Брунгильда. — Мы должны вспомнить их всех. Без них ничего бы не было.

Обсудить сказку на форуме.